Сегодня катана недовольна
мною. Еще немного — и я бы решил, что она ревнует. Клинок норовит вырваться
из рук, дразнит, не желая покориться... Я чувствую его злость.
Или — мою собственную?
Но на кого?
Может, это просто усталость?..
Не знаю. Не хочу ни о чем
думать. Утренние упражнения с мечом тем и хороши, что доводят тело до
изнеможения, одновременно очищая разум, изгоняя все посторонние мысли,
весь сор, всю постороннюю шелуху, что налипает на сознание.
Если бы не катана — я никогда
не смог бы заставить себя взглянуть в глаза новому дню.
Но сегодня... что-то неладно
между нами. Худший симптом из возможных: я чувствую течение времени.
Обычно, стоит взять катану
в руки, и я выпадаю их реального мира, переношусь в созданное лишь для
меня одного параллельное пространство, где есть только я — и мой клинок.
И наше слитное движение. И его голос.
Это все равно, что секс...
Нет. Лучше.
Это лучше, чем секс. Это —
любовь.
Но сегодня катана не хочет
вести меня туда, и я злюсь, и делаю одну ошибку за другой, и невидимые
часы в голове ведут отсчет секунд.
Скоро-скоро-скоро-скоро...
Скоро можно будет закончить, и тогда...
Тогда, наконец, я снова увижу
ЕГО.
Еще никогда не было такого,
чтобы я предпочел человека — моей катане. Ну, пусть Цузуки не совсем человек...
меч все равно ревнует.
И, устав мучить и его, и себя,
я останавливаюсь и вкладываю клинок в ножны.
Хватит на сегодня. Я приму
ванну — и успокоюсь. Это всегда помогает.
...Погружаюсь в обжигающее
блаженство. Пар, пахнущий можжевельником, окутывает меня. Все по старинке:
деревянная лохань, в каких мылись самураи, наверное, еще в эпоху Эдо;
раскаленные камни — чтобы нагреть воду. Никаких новомодных изысков. Чистое,
ничем не замутненное наслаждение. Почти сатори.
Я откидываюсь затылком на
бортик, закрываю глаза и думаю о...
* * *
Цузуки разбудило острое, ноющее
ощущение пустоты. Странно это — просыпаться... от одиночества.
Он не мог припомнить, когда
испытывал нечто подобное. В конце концов, ему не привыкать спать одному.
Да и вообще, он был рад вчера, что Ория так и не вернулся. Хотелось отдохнуть
спокойно, побыть наедине с собой...
Вот только на рассвете он
открыл глаза — и ощутил, что внутри, под кожей, что-то саднит, — как затянувшаяся,
но так и не зажившая рана.
Возможно, тарелка пирожных
помогла бы решить проблему. Сладкое Цузуки вообще воспринимал едва ли
не как панацею от любых невзгод... Вот только в этом доме, с его полутемными
галереями, с деревянными подголовниками вместо подушек, с гравюрами укиё-э
на стенах, с настоящими тростниковыми татами, и слугами, больше похожими
на актеров кабуки, — в этом доме о пирожных можно было только мечтать.
Хотя... мечты иногда сбываются...
Но для этого сперва нужно отыскать неуловимого хозяина этого дома.
Шинигами выходит из спальни,
пробирается на внешнюю галерею, обхватывающую по периметру весь жилой
флигель и соединяющую его с основным строением — рестораном. Заворачивает
за угол...
...И опять, как накануне,
замирает в нерешительности, наблюдая за Орией, пользуясь тем, что тот
его не замечает.
Шинигами умеет стоять очень
тихо...
Ория Мибу нежится в ванне.
Породистое лицо с тонкими чертами подставлено солнцу, золотистые зайчики
скользят по бледной коже. Длинные волосы падают черной волной почти до
земли. Левая рука лежит на бортике, и длинные, крепкие пальцы фехтовальщика
медленно отстукивают какой-то неуловимый ритм.
Шинигами сглатывает, невольно
подаваясь вперед...
— Цузуки-сан, раз уж ты здесь...
Не подашь ли мне юкату?
При этом Ория даже не открывает
глаз!..
Уличили за подглядыванием,
как мальчишку... Цузуки досадливо озирается, пока не замечает на перилах
террасы юкату, — такую же, как та, что надета на нем сейчас.
Ну, да — а что ему оставалось?
Или это — или ходить в рубашке, на которой не осталось половины пуговиц...
Он оборачивается к Ории с
домашним платьем в руках, намереваясь что-то сказать по этому поводу...
но слова застревают в горле. Перехватывает дыхание.
— Ори... что это у тебя?!
Вся спина Ории иссечена сеткой
шрамов. Тонкие перекрещивающиеся полосы... Иллюзия — или они и впрямь
образуют какой-то узор?!
Красноватые рубцы идут от
самой шеи, от выпуклого позвоночного бугорка, крыльями разлетаясь к лопаткам,
отслеживая линии ребер, и вновь сходясь клином на пояснице. Линии длинные
и покороче, совсем блеклые — и яркие. Настоящий лабиринт, нанесенный на
человеческую кожу, обрывок мандалы, в который хочется вглядываться до
бесконечности, пытаясь по части узнать целое.
Но зачем человеку делать с
собой такое?!
— Ори... — Цузуки подходит
ближе. Пальцами проводит по шрамам, на ощупь отслеживая их причудливые
пересечения. Под его руками длинноволосый самурай вздрагивает — но остается
неподвижен.
А рубцы... постепенно бледнеют.
По мере того, как испаряются с кожи капельки влаги, происходит чудо. Шрамы
пропадают, словно их и не было. Очень скоро только тончайшая, едва уловимая
ощупью сетка напоминает о том, что все это было в реальности, а не просто
привиделось Цузуки. Теперь, если не знать о существовании этих следов,
— найти их на коже почти не возможно.
— Эй, ты там не заснул?
Ория оборачивается с невозмутимым
видом и берет юкату из рук застывшего столбом шинигами. Щелкает пальцами
у него перед лицом.
— Э-эй...
Цузуки встряхивается. Сиреневые
глаза распахиваются в недоумении.
— Эти шрамы... Ори... откуда
они у тебя?
Вместо ответа, хозяин дома
берет гостя за плечо.
— Пойдем завтракать, Цузуки-сан.
Но шинигами может быть упрямым,
когда захочет. Он не трогается с места.
— Откуда у тебя эти шрамы?
— Ну, хорошо. Если для тебя
это так важно... Ты слышал о мастерах водяной ирэдзуми?
Призрачная татуировка. Рисунок
необычайной красоты, проявляющийся только на влажной коже...
— Я думал, это сказки! Красивая
легенда — ведь реально никто никогда такого не видел. И потом... у тебя
ведь это не татуировка. Это — шрамы!
Ория кивает.
— Верно. Мураки решил, что
сможет усовершенствовать технику ирэдзуми. Если говорить безлично, то
я вынужден признать его правоту. Заставить исчезать шрамы гораздо труднее,
чем обычную наколку. Но врожденная честность вынуждает меня к откровенности:
это было довольно... мучительно.
Теперь Цузуки взирает на него
едва ли не с ужасом.
— Это Мураки сделал с тобой?
Зачем? Как ты мог ему позволить?!
— Как я мог ему НЕ позволить?..
Сейчас Цузуки чувствует такую
злость, что готов ударить Орию. Почему? О, только пусть никто не спрашивает
его — почему! Его трясет, кулаки стиснуты так, что ногти врезаются в кожу.
— Ты... ты... — Он и сам не
знает, что хочет сказать. Что-то ранящее так же больно, как эти порезы
на коже. Что-то оставляющее такие же рубцы... Слава всем богам, он не
находит этих слов...
Ория сперва морщится в недоумении,
но понемногу тоже начинает заводиться.
— Какое тебе дело, шинигами?
Кто дал тебе право судить других, а? Ты — такой праведный, такой чистый...
У тебя-то нет рубцов, верно? Никаких шрамов на твоей безупречной коже?
Никаких отметин в безупречной душе?! Как приятно... Чистенькому — брезгливо
взирать на нас, грешников. Божество среди смертных... Хорошо, да? — Его
голос срывается на крик. Затем неожиданно падает до свистящего шепота.
— Так вот, шинигами. Я ни о чем не жалею. Ясно? Ни о чем, что было в моей
чертовой гребаной жизни. И я рад, что Мураки оставил мне эту память. По
крайней мере, — у меня есть хотя бы это. Я чувствую боль. Значит, я еще
жив. Но тебе этого не понять...
— Бред! Как ты можешь нести
такую чушь? Ты... ты позволил ему издеваться над собой, втоптать себя
в грязь — и еще делаешь вид, будто наслаждаешься этим? Ори, кого ты пытаешься
обмануть?! Твой Мураки — психопат, садист и убийца. А ты оправдываешь
его, делаешь вид, будто доволен и счастлив. Он оставил тебе память?!..
Ха! По мне, лучше сдохнуть, чем жить с ТАКОЙ памятью!
Еще немного — и они набросятся
друг на друга с кулаками...
Яростные голоса разлетаются
по испуганно притихшему дому.
— Хочешь поучить меня жизни,
шинигами? Ну, конечно... до тебя я был содержателем притона, любовником
убийцы, по уши в грязи и в дерьме, и вот, наконец, — свершилось! Явился
судия и спаситель!.. Да ты что о себе возомнил, а? Кто ты такой? Гребаный
Будда-Майтрейя?!
Цузуки отступает на шаг, словно
волна чужой ярости отталкивает его.
— Я... не надо так, Ори, я
совсем не то хотел сказать... Я не осуждаю тебя! Черт... Да просто...
мне больно, что Мураки сделал такое с тобой. Я хотел...
— Чего? Чтобы этого никогда
не было, да? Какой же ты ребенок, Цузуки-сан! Мечтаешь о мире, где все
— чистенькие, как младенцы. О мире, где всегда светло, и не бывает ночи.
Тебе бы хотелось, да? Хотелось прийти ко мне, и чтобы я был чист, и мы
слились бы в таком же чистом объятии, и вокруг порхали бабочки и цвела
сакура? Извини, Цузуки-сан. Слишком поздно...
— Но разве нельзя..?
— Что? Очиститься? Вернуть
невинность? Можешь ли ТЫ опять стать человеком, шинигами? Молчишь?! Вот
и я уже не могу — как бы тебе этого ни хотелось. Грязь, она... въедается
под кожу...
Все сказано. Добавить больше
нечего. Только Цузуки почему-то не желает этого понять.
— Знаешь, Ори, когда я умер,
я понял одну вещь... Пока ты жив — всегда есть надежда. Всегда можно что-то
изменить. Только смерть подводит окончательную черту... да и то не всегда.
— Он усмехается уголками губ. — Взять хотя бы меня...
Вместо ответа, Ория внезапно
поворачивается к шинигами спиной, скидывает с плеч юкату.
— Следы видны, Цузуки-сан?
Шрамов и впрямь не осталось.
Кожа чистая, гладкая... колдовство!..
— Я ничего не вижу.
— Все правильно. Не видишь.
Но это не значит, что их там нет.
* * *
На самом деле, все не так
ужасно, как вообразил себе Цузуки... сам не знаю, почему я не сказал ему
правду. Какое-то извращенное самолюбование, когда хочется казаться хуже,
чем ты есть на самом деле...
Шрамы на спине почти не болят.
Только иногда — когда я думаю о Мураки. Сейчас — уже гораздо реже. Иногда
за сутки — всего пару раз. Может, когда-нибудь настанет время, и я смогу
не вспоминать о нем целый день... или даже два дня подряд...
...Он растянул это удовольствие
на целый год. Как настоящий мастер ирэдзуми... Настоящую татуировку ведь
тоже наносят долго.
По одному разрезу за раз.
Один день равнялся для меня тогда одному взмаху скальпеля. Больше не было
ничего.
Но зато каждое утро я мог
быть уверен, что сегодня увижу Мураки снова. Он придет — хотя бы ради
этого. Он терпеть не мог оставлять свои творения незавершенными...
Согласился бы я на такое еще
раз?
Конечно! Без колебаний.
Но — у Мураки есть еще одна
черта. Как только творение завершено, он теряет к нему интерес.
Он ушел от меня на следующий
же день.
Да, потом он еще не раз возвращался...
но уже совсем не так. Только когда ему что-то было нужно. И уже — всегда
холодный. Равнодушный. Недоступный.
Будет ли так и с Цузуки, когда
он закончит с ним?
Я смотрю в широко распахнутые
фиалковые глаза шинигами, и мне вдруг становится жаль этого бессмертного
бога-ребенка. Я так давно ни к кому не ощущал жалости, что в первый момент
даже не могу понять — что это за чувство. Мне хочется... чего? Защитить
его? Уберечь от беды?
Но кто способен защитить другого?
Каждый из нас — остров, окруженный
океаном одиночества. Мы можем лишь бессильно наблюдать, как тонут те,
кто рядом...
Внезапно — чего никогда не
случалось прежде! — мне становится невыносимо находиться здесь, в этом
доме, полном призраков и теней, обрывков несбывшихся надежд и шелухи давно
умерших упований...
Может быть, в городе, с его
шумом и толчеей, с бессмысленной суетой и бурлением жизни мне станет легче?
Что ж, попробуем...
Но сначала нужно отправить
письмо.
* * *
Завтрак для них сервирован
в комнате, служащей Ории кабинетом. Пока Цузуки доедает рис с креветками,
хозяин дома уже садится за компьютер.
Забавно все же — офис без
стульев, без письменного стола. Подставка для монитора и клавиатуры всего
на полметра возвышается над полом... но, судя по всему, Орию это вполне
устраивает.
Последний щелчок мышью — и
письмо улетает в неведомые дали. Хозяин дома поднимается с места.
— Подождешь меня здесь, Цузуки-сан?
— Как будто и не было недавней размолвки. Как будто не было вчерашней
вспышки страсти, бросившей их в объятия друг друга. В голосе ледком похрустывает
равнодушная любезность. — Я оставлю тебя ненадолго...
— Мне нужен телефон. И я тоже
хотел бы отправить мэйл.
Вместо ответа, Ория делает
приглашающий жест в сторону компьютера, — и выходит из комнаты.
...Состояние Марико — без
изменений. Вчера был очередной консилиум, но медицинские светила так и
не могут решить, как и от чего им лечить девочку...
Ничего другого Цузуки и не
ожидал... но все же тоска вновь накатывает на него — смешанная с безотчетным
страхом. А что если... Что если Мураки тоже окажется бессилен?
Почему вообще шинигами с самого
начала так уверенно решил, что тот сумеет помочь? Разве Мураки всемогущ?
Цузуки до сих пор не задавался
этим вопросом. Просто — в тот самый миг, когда ему сказали, что девочку
никак не удается вывести из комы, — он решил: здесь нужен Мураки!
Но теперь червь сомнения принимается
точить ходы в его душе.
Только ли в Марико все дело?
Или она стала просто предлогом, чтобы...
Чтобы — что? Кинуться на поиски
Мураки? Довести до конца то, что началось между ними однажды, — и так
или иначе обрести, наконец, покой?..
Не использует ли он Марико,
точно так же как... как Мураки использовал своих жертв?!
Нет. Это нельзя сравнивать!
Может, у шинигами и есть скрытые мотивы, — но он прежде всего хочет спасти
ребенка. Он делает это ради жизни...
Вот и все. А о прочем лучше
не думать.
...Чтобы отвлечься, Цузуки
начинает составлять электронное письмо для Тацуми. В смертном мире сотрудники
Энма-тё тоже имеют свои адреса.
Коротенькое письмо. «Со мной
все в порядке. Отдыхаю. Скоро вернусь...» Всего три фразы — и в каждой
ложь. Подумав, Цузуки делает еще коротенькую приписку: «Передавай привет
Хисоке». Все. На большее у него просто нет сил.
Дело сделано — но он не торопится
выключать компьютер. Что это со стороны Ории — вера в порядочность Цузуки...
или равнодушие? Чтобы не дать себе времени передумать, шинигами торопливо
щелкает мышью по папке отправленных сообщений.
Да, вот они — эти два письма.
Оба адресованы в публичную токийскую библиотеку. В каждом — заказ на какую-то
книгу, обозначенную лишь численным кодом. Цифры всякий раз отличаются.
Больше сообщений на этот адрес
нет.
Неужели за все это время Ория
ни разу не пытался связаться со своим бывшим любовником?
Цузуки знает, что тот разозлится,
если спросить напрямую, но все же, когда в коридоре слышатся легкие шаги
хозяина дома, вопрос уже готов сорваться у него с языка...
...и замирает там, и умирает,
совершенно позабытый...
Распахиваются створки фусума.
Ория — на пороге.
Не в кимоно. Не в домашней
юкате. В узких черных джинсах и черной майке, рельефно подчеркивающей
плечи и крепкие руки фехтовальщика. Длинные волосы забраны на затылке
в хвост.
Цузуки медленно поднимается
с места, не сводя взгляда с этой крепкой, гибкой фигуры. Черт возьми!..
Сам не понимая, что делает, он медленно, на ощупь развязывает пояс юкаты,
распахивает ее, не стесняясь своего возбуждения.
— Ты...
Его никогда не перестанет
удивлять, как быстро способен двигаться Ория. Точно не человек, а дух,
лишь изредка примеряющий маску плоти...
Впрочем, сейчас он вполне
реален. Реальны его руки на ягодицах шинигами. Реальны губы — на его губах.
Реальны бедра, трущиеся об низ живота, так что грубая джинсовая ткань
царапает кожу. Но Цузуки не против. Совсем не против — сейчас. Ему хочется
этой жестокости и этой боли.
Ория кусает его рот. Пальцы
мнут ягодицы, нетерпеливо раздвигают, исследуют каждую клеточку кожи...
И вдруг — он внезапно отстраняется.
— Что?.. — Цузуки сам не узнает
свой голос, сорванный, осипший от страсти.
Он почти повисает у Ории на
плечах. Не держат ноги.
— Не сейчас, Цузуки-сан. Потерпи.
Потерпи? Как он может терпеть?
Его всего колотит от желания.
Но Ория неумолим. Легонько
целует шинигами в кончик носа — и отступает назад.
— Мы идем гулять, Цузуки-сан.
Ступай одеваться.
Медленно, как сквозь вату,
смысл этих слов доходит до него.
— Но... Моя рубашка...
— Твои вещи в порядке. Ждут
тебя в спальне. Впрочем, если захочешь — там О-сэй выложила еще кое-что
из моих. Выбирай на свой вкус...
Ория кидает лукавый взгляд
на включенный компьютер.
— Нашел что-нибудь интересное?
Цузуки изображает на лице
благородное негодование. (Черт! Вот только что ему делать с этой эрекцией?!
Может, если уж Ория сам не хочет ему помочь, — он хотя бы выйдет ненадолго?..)
— Не имею привычки читать
чужие письма. А потом — у тебя там и читать-то нечего. Честно говоря,
от... как ты там говорил?.. от содержателя притона я ожидал большего.
Ория начинает смеяться.
— На самом деле, моя жизнь
куда прозаичнее, чем тебе кажется, мой романтичный мальчик. Конечно, у
меня клиенты могут получить и наркотики, и девушек по вызову, — ведь рядом
квартал Гион, а там этого добра сколько угодно! — но в основном мы работаем
просто как ресторан. Скучно до ужаса... Если хочешь, могу устроить тебе
экскурсию.
Шинигами огорченно округляет
глаза.
— Что, и никаких зеркал на
потолке? Никакой вульгарной роскоши и отдельных номеров? Никакой мадам
с хлыстом и вечернего канкана?.. Я разочарован!
— Боже, какая у тебя фантазия!
Ладно, иди одевайся... пока мне не изменила выдержка, и я не изнасиловал
тебя прямо здесь, на полу...
— А почему нет?
Если тень сомнения и мелькает
на лице Ории — то так быстро, что шинигами ничего не успевает уловить.
Похоже, никаким соблазнам не под силу поколебать его решимость вытащить
Цузуки из дома.
— Еще одно правило, Цузуки-сан.
Никогда не заниматься сексом в кабинете.
* * *
Сумасшедший дом. Сумасшедший
день. Все планы — к чертям!
С самого начала я знал, что
напрасно связываюсь с людьми О-Рен Ишии. С другой стороны... им ведь не
откажешь.
И если самому могущественному
из кланов якудза в Киото мой скромный ресторан полюбился для пьяных загулов,
— кто я такой, чтобы возражать? Тем более, и платят они неплохо.
Вот только не ко времени все
это. Ох, как не ко времени.
Обычно я встречаю их сам.
Провожу в зал для почетных гостей, выслушиваю пожелания, жду, пока охрана
закончит обыскивать дом (весь дом целиком, от подвалов до крыши, от главного
здания до жилых флигелей, не пропуская даже беседку для чайных церемоний
в глубине сада...), а потом ухожу к себе.
Они сидят до глубокой ночи.
Вежливые гости, хотя и шумные. Никак не могут научиться пить без стрельбы
и поножовщины... хотя трупы потом аккуратно забирают с собой. Всего пару
раз пришлось замывать за ними кровь на полу, — но это не ахти какая трагедия.
А бумажные фусума мы просто сожгли и поставили новые.
Однако сегодня им придется
обойтись без меня. Не хочу, чтобы их телохранители, шныряя по комнатам,
обнаружили шинигами. Конечно, никто его не тронет — но вопросы зададут
непременно. А на эти вопросы людям О-Рен Ишии я отвечать совсем не хочу.
Так что мы, пожалуй, отправимся
на прогулку...
Хотя при появлении из спальни
Цузуки, который своему пиджаку предпочел мою кожаную куртку и такую же,
как у меня, черную футболку, искушение остаться дома, завалить его на
пол посреди коридора и трахать до изнеможения становится почти невыносимым.
Интересно, сумею я добраться с ним дальше, чем до ближайшего отеля?..
Но я тут же одергиваю себя.
У меня много недостатков,
но вульгарность до сих пор никогда не принадлежала к их числу. Отель —
это слишком пошло. Мой шинигами заслуживает лучшего!
К тому же я настолько редко
выбираюсь в город, что грех не сделать из этого праздник. Даже европейская
одежда не раздражает меня так, как обычно. Я вижу, как Цузуки смотрит
на меня, — и от его взглядов возбуждаюсь еще сильнее. Черт — я даже нравлюсь
себе таким! Может, и впрямь стоит чаще менять кимоно на джинсы?..
Программа у меня готова заранее
— я вообще мало что в жизни пускаю на самотек, — но на всякий случай все
же спрашиваю у шинигами, пока О-сэй отпирает нам внешние ворота:
— Куда бы тебе хотелось пойти?
Он смотрит мне в глаза, проводит
языком по губам, глаза делаются такими мечтательными, что у меня мгновенно
слабеют колени...
— В кондитерскую. Я знаю одно
место на Годзё-дори... Ты не пожалеешь!
* * *
И я не жалею.
День сегодня не по-осеннему
теплый. Городской ветерок, пряный, пахнущий дымом и бензином, резиной
и кожей, и тысячей всяких соблазнов, треплет волосы, забирается под одежду,
холодит разгоряченное тело. Мне удается продержаться почти целую минуту,
не думая о сексе с Цузуки.
Мы идем, держась за руки,
переплетая пальцы, улыбаясь, как два счастливых идиота, — и при этом старательно
не глядя друг на друга. Гуляем по шумной Годзё-дори, пялимся на витрины
магазинов... В какой-то лавке я покупаю Цузуки серебряную птицу на кожаном
шнурке и вешаю ему на шею; из соседнего магазинчика он выносит и торжественно
вручает мне диск Doors, который я едва ли когда-нибудь стану слушать...
Мы доходим до вожделенной
кондитерской, я беру кофе, а шинигами — целую тарелку пирожных. Он предлагает
мне попробовать, я вежливо отказываюсь, и он не настаивает. Похоже, только
рад разделаться с этой горой в одиночку. В притворном ужасе я закатываю
глаза...
Когда он целует меня в дверях
кондитерской, — мы все же не удержались и посмотрели друг на друга; я
так и знал, что это слишком опасно! — его губы липкие от крема и пахнут
ванилью.
Напротив, через дорогу, сияет
вывеска кинотеатра. Не сговариваясь, мы устремляемся туда, бегом, на красный
свет, под возмущенное гудение машин со всех сторон. Запыхавшись — прямо
к кассе. Два билета на ближайший фильм. Любой, только поскорее. Последний
ряд. Через три минуты начало? Ну что ж, возможно, столько мы еще выдержим...
Я начинаю целовать его раньше,
чем гаснет свет. В соседних креслах — обычная парочка. Юноша в очках в
металлической оправе и девушка в строгом пиджачке, с портфелем, который
она никак не найдет, куда пристроить. Наверное, студентка сбежала с лекции...
Я подмигиваю ей через плечо Цузуки. Она возмущенно отворачивается, что-то
яростно шепчет своему приятелю, и они поспешно пересаживаются на дальний
конец ряда. Отлично. Теперь у нас куда больше места...
Мы тискаемся в темноте, как
одуревшие от любви школьники. Мои руки под его футболкой, повсюду; его
пальцы — как всегда тянутся к моему затылку. О, я знаю, чего он хочет!..
Не напрасно я забрал волосы в хвост перед выходом, — Цузуки шепотом признается,
что все это время только и думал о том, как бы поскорее их распустить.
Я целую его, языком собирая
ванильный вкус, как пчела — цветочный нектар. Затем мои губы пускаются
в долгий путь. Скула, мочка уха, а потом — вниз, к шее, где пульс бьется
отчаянно, как птица, запертая в клетке. Он откидывает голову, стонет...
и я ладонью зажимаю ему рот.
В ответ он щекочет мне языком
ладонь, затем поворачивается, ладонями упирается в плечи — и прижимает
меня к спинке кресла.
— Моя очередь, нэ?
Я могу лишь блаженно промычать
что-то в ответ — и отдаться во власть Цузуки.
Его поцелуи нежные, уверенные...
но, впрочем, шинигами отнюдь не настроен зря тратить время. Я и не заметил,
когда он успел расстегнуть мне джинсы, — а он уже там. Весь там — руки...
губы... горячий, горячий рот...
Он дразнит меня. Ласкает языком
головку члена, затем забирает его в рот целиком, но медленно... так мучительно
медленно... Я вцепляюсь ему в плечи. Выгибаюсь в слишком глубоком, мягком
кресле, словно эпилептик. Разряды пробивают тело насквозь. Кажется, еще
немного — и на мне задымится одежда. А этот мучитель внезапно поднимает
голову. Даже в темноте я вижу, как светятся его фиалковые глаза.
— Тебе нравится, Мибу-сан?
Я пытаюсь прохрипеть что-то
в ответ, но это свыше моих сил.
— Обещаешь вести себя хорошо
и больше не скандалить по пустякам?
Господи, да я сейчас и луну
с неба ему пообещаю!..
Я все же выталкиваю из себя:
«Да!..», думая только об одном: об этих губах, о том, чтобы он вернулся
ко мне, взял меня в себя, и не останавливался, не останавливался, не остана...
Я взрываюсь, выплескиваюсь
Цузуки в рот, содрогаясь всем телом, от затылка до лодыжек. Затем притягиваю
его к себе.
Моя сперма у него на губах...
Но даже сквозь нее я все равно чувствую запах ванили... Не могу целоваться...
ничего не могу... Шинигами неспешно обводит мой рот кончиком языка. Влажная
дорожка щекотно высыхает, кожа чувствует холодок...
Обнимаю его за плечи.
— Цузуки... я... сейчас...
ты только погоди чуть-чуть...
Я не эгоист, я помню о нем.
Я готов... то есть... еще немного — и я смогу пошевелиться...
Он сам расстегивает свои джинсы:
понимает, наверное, что с такими трясущимися пальцами я провожусь до вечера...
Мой предусмотрительный шинигами...
Я склоняюсь над ним. Прелюдия
ни к чему, — он ждет только меня.
Никакой нежности — сейчас
ему это не нужно.
Никаких игр, поддразниваний,
никакого флирта. Я не хочу соблазнять. Я хочу завоевывать.
Я хочу, чтобы он сжался, весь,
как сдавленная пружина, застыл, чувствуя, как напряжение доходит до предела,
— и распрямился единым мощным толчком, обретая свободу...
Посмотрим, могу ли я сделать
тебя счастливым...
Кажется, да!
...Задыхаясь, мы откидываемся
в креслах. Не шевелимся. Не смотрим друг на друга. Только руки, как слепые
щенки, тычутся в поисках, пока, наконец, пальцы не переплетаются, подрагивая
в унисон.
Так мы сидим до финальных
титров. И когда в зале включают свет — не сразу находим в себе силы подняться.
Наконец бредем к выходу, и я гляжу в пол, тупо пересчитывая ступеньки.
Больше мой мозг сейчас ни на что не годен...
Цузуки оправляет на мне куртку.
Краем глаза я ловлю тень его улыбки, и тоже улыбаюсь в ответ.
— Мибу-сан, — торжественно
заявляет мне шинигами, — это был лучший фильм из всех, что я видел.
— Да? — Я делаю вид, что всерьез
раздумываю над его словами. — А известно ли тебе, Цузуки-сан, что у него
есть вторая часть?..
— Только вторая — и все? Я-то
надеялся на целый сериал...
* * *
Пора сделать перерыв. Передышку.
И я веду Цузуки в то место,
которое люблю больше всего на свете.
...Мы отправляемся в парк
Рёандзи, занесенный палой листвой, бесцельно слоняемся по дорожкам, слушая
шуршащие голоса осени и кожей впитывая тепло уходящего лета. Под ногами
— выщербленные, истертые каменные плиты, поросшие изумрудным мхом. Тянет
влажной сыростью от ручья... Мы поднимаемся по холму и, наконец, выходим
к храму.
— Ты уже бывал здесь раньше,
Цузуки?
Он пожимает плечами.
— Да, но... вся эта красота
как-то не по мне...
— Ладно. Мы не задержимся
тут надолго.
Знакомым путем я прохожу к
боковым воротам, чтобы прямиком попасть на главную террасу. Монах-сторож,
признав меня, приветственно кивает. Я кланяюсь, сложив руки под подбородком.
— Туристов сегодня нет, Огара-сан?
Старик насмешливо качает бритой
головой.
— Разве не слышите, как тихо,
Мибу-сан? Сегодня мы закрыты для гостей.
— О...
— Но вас я пропущу, не беспокойтесь.
Только ненадолго, чтобы настоятель не ругался...
Мы проходим внутрь, и я сажусь
на край деревянной террасы. Там же, где и всегда.
Собственно, любое место в
Рёандзи одинаково: отовсюду из пятнадцати валунов, составляющих сад камней,
созерцателю видны лишь четырнадцать. В этом — вечная загадка, тайна и
притягательность Рёандзи. Как ни старайся, всегда останется нечто непознанное,
недоступное. Сколько ни бейся — ты все равно не получишь всего, чего хочешь...
Сад камней Рёандзи пугает
своей простотой. Окруженная стенами прямоугольная площадка, усыпанная
белым песком, идеально разровненным бамбуковыми граблями. Пятнадцать валунов
разной формы и величины — на песке. И человек, что смотрит на них.
Человек — это самое важное.
Без него — ничто не имеет смысла. Если не будет человека — никто не узнает
о тайне пятнадцатого камня. Если не будет человека — останется лишь песок...
Что останется от меня, если
никого не будет рядом?
Цузуки сидит, прижимаясь ко
мне плечом, очень тихо, почти неподвижно, — а потом заглядывает мне в
глаза.
— Тебе нравится здесь бывать,
Ори?
Я качаю головой.
— Рёандзи не может нравиться.
Он просто... необходим. Как пища. Как воздух, чтобы дышать.
— А мне здесь как-то не по
себе.
Естественно. Мне тоже.
Для этого и существует сад
камней. Чтобы вселить в наши самоуверенные, самодовольные души ощущение
тревоги, неуюта, заставить грезить о чем-то... большем, недоступном...
нереальном. Чтобы толкнуть к переходу ЗА грань.
Но я не говорю об этом вслух.
Этот сад — как дзэнский коан — постигается в безмолвии.
Однако тишина, похоже, пугает
шинигами.
— Ори, скажи, а ты бывал здесь
с...
Этого стоило ожидать. В таком
месте он не мог не вспомнить о Мураки.
В самом деле — как это мне
прежде никогда не приходило на ум: Мураки и сад Рёандзи чем-то неуловимо
похожи друг на друга. И дело не в белом цвете, который господствует здесь.
Просто они оба — самодостаточные загадки, не нуждающиеся в ответе. Они
существуют в мире людей — но совсем по другим законам. Они холодны, замкнуты
наглухо, и не ведают снисхождения... Мягкость, уступчивость, слабость
чужда саду камней точно в той же мере, что и Мураки. Немудрено, что он
никогда не приходил сюда.
Он не любит смотреться в зеркала.
— Нет. Никогда. — И это все,
что я говорю Цузуки.
И вдруг все меняется.
Теперь мне неприятно находиться
здесь. Сад — впервые за все время — словно выталкивает, исторгает меня
из себя, как нежеланное, чужеродное вкрапление.
В свою очередь и я смотрю
на него и — впервые за все время — не вижу ни его красоты, ни величия.
То, что казалось прежде загадочным и полным тайного смысла, предстает
теперь плоским и унылым. Внезапно я начинаю видеть сад глазами Цузуки:
просто усыпанная песком площадка, и беспорядочно наваленные камни на ней.
Я решительно поднимаюсь с
места.
— Ты прав, здесь скучно. Пойдем.
Мы уходим — и у меня такое
чувство, будто кто-то смотрит мне в спину. Смотрит недобро — и в то же
время обреченно-печально.
Ворота Рёандзи захлопываются
за нами.
...Я отстраненно гадаю, почему,
вместо желанной легкости на душе, испытываю лишь жгучее желание напиться
в хлам?
Мне кажется, я больше никогда
не вернусь в сад камней.
* * *
До глубокой ночи они шатаются
по барам и ночным клубам, едва заходя в один — и тут же отправляясь в
другой. Цузуки уже едва держится на ногах, от выпитого его шатает, глаза
не в силах отличить свет от тьмы — сплошные мелькающие пятна... но Ория
остается сумрачно-неутомимым, — и шинигами послушно следует за своим провожатым
по ночному миру Киото.
Орию узнают повсюду, везде
у него находятся знакомые. Кто-то лезет обниматься, кто-то приветственно
орет что-то через весь зал, и слова тонут в грохоте музыки и голосов...
Цузуки вдруг ловит себя на мысли, что отчаянно ревнует.
Наконец он не выдерживает.
На выходе из очередного клуба,
где они задержались дольше, чем во всех прочих, и даже пытались потанцевать,
— пока Орию не оттащил в сторону какой-то бритый тип в цветастой бандане,
— шинигами резко берет своего спутника за локоть.
— С меня довольно, Мибу-сан.
Мы можем вернуться домой?
Ория сильно пьян. Это заметно
— хотя он отчаянно старается держаться прямо.
— Что такое? Тебе не весело?
Я думал, ты развлекаешься...
— Разве похоже?
Вместо ответа Ория зачем-то
смотрит на часы. Затем вытаскивает из кармана мобильник, набирает номер.
— О-сэй?
...Долго молчит, слушает.
Затем роняет раздраженно:
— Ладно. Скоро буду. Выпроводи
их, я разберусь сам. — И поворачивается к шинигами. — Будь по-твоему.
Возвращаемся.
В такси Цузуки пытается взять
его за руку, но Ория неожиданно отодвигается, достает из кармана свернутую
вручную сигарету — кажется, ее дал ему тот тип в бандане, — и, открыв
окно машины, закуривает. Терпкий, вяжущий запах марихуаны наполняет салон.
— Эй! Эй, вы! — встревожено
оборачивается к ним водитель. — Я не хочу никаких неприятностей...
Но Ория затыкает ему рот,
швырнув на торпеду скомканную тысячейеновую бумажку. И курит, затягиваясь
с такой жадностью, словно эта сигарета — последняя в его жизни.
Шинигами молчит. Смотрит,
как за стеклом мелькают, сливаясь в сверкающую ленту, огни Киото.
Такси останавливается у ворот
«Ко Каку Рю», но Ория сидит неподвижно, словно и не замечает, что они
уже на месте. Когда Цузуки уже готов окликнуть его, — молча распахивает
дверь и выходит, двигаясь с трудом, словно пловец в толще воды.
О-сэй, неулыбчивая домоправительница,
встречает хозяина в дверях, и тот с ходу набрасывается на нее. Резкие,
отрывистые, злые слова... Цузуки не прислушивается... что-то насчет уборщиков
или химчистки...
Внезапно, словно только сейчас
вспомнив о его существовании, Ория оборачивается к шинигами:
— Цузуки, иди спать. — И,
спохватившись, выдавливает через силу: — Пожалуйста...
— А ты?
— У меня еще много дел. Приду
позже... если смогу.
Цузуки говорит себе, что это
его совершенно не задевает. Ему наплевать, в конце концов... Вот только
ему совсем не наплевать, и алкоголь мутит кровь, и весь этот день, такой
восхитительно-прекрасный, внезапно летит в тартарары... Что же ты наделал,
придурок?! Он делает шаг к Ории. Подступает так близко, что чувствует
на коже его дыхание. Втягивает в себя запах алкоголя и травки...
— Иди ты на хер, Ория Мибу.
И прежде чем тот успевает
отреагировать, разворачивается на каблуках, — и исчезает в темноте ночного
сада.
Он отчаянно зол, зол на весь
свет, на Орию с его тайнами, с его непредсказуемыми скачками настроения,
зол на себя самого... но все же невольно прислушивается, ожидая оклика,
ожидая услышать свое имя...
Ничего.
Мертвая тишина.
Цузуки сворачивает за угол
дома. Но когда до жилого флигеля остается всего несколько шагов, — чьи-то
руки хватают его за плечи. А он и не слышал шагов...
Ория рывком разворачивает
его к себе.
Несколько мгновений они стоят,
глаза в глаза, — а потом Ория целует его. Целует так же отчаянно, с той
же болезненной жадностью, как курил в машине. Целует, и не может оторваться...
...а потом — так же резко
отталкивает от себя. Шепчет, словно бы про себя:
— Я не хотел... так не хотел
возвращаться домой... — и уходит прочь, оставляя шинигами одного в пустом
саду гадать — не привиделось ли ему все это.
