Моя катана говорит со мной.
И мне это нравится.
Да, знаю, звучит довольно
дико — на современный вкус. («Доктор! Моя катана со мной разговаривает!
— И вы хотите, чтобы я заставил ее замолчать? — Нет! Просто пусть не перебивает
вакидзаси...»)
Но современный вкус меня не
интересует.
И к тому же — мой вакидзаси
совсем не болтлив.
Младший из пары клинков, откованных
рукой Хаттори Ханзо. Он молчит, ожидая своего часа. Лежит, обманчиво-мирный,
обманчиво-безобидный, в простых, нелакированных ножнах, на деревянных
крючьях своей подставки, вытянувшись, как пригревшаяся на солнце змея...
Вакидзаси, созданный, чтобы
говорить о смерти. Вакидзаси, вонзающийся в податливую, дрожащую ткань
брюшины, вспарывающий живот медленным движением, идущим снизу вверх...
и — прежде чем хлынет кровь, пятная белоснежное кимоно — прежде чем вывалятся
на землю внутренности перламутровой влажной грудой, — успевающий совершить
второй положенный разрез, слева направо...
Пока вакидзаси молчит.
И ждет своего часа.
...С катаной мне всегда было
проще.
Катана говорит о любви.
* * *
Катана поет у меня в руках.
Все громче и громче, — и заставляет меня двигаться все быстрее. Это не
я владею мечом, а он — мною. Тянет за собой, манит, завлекает... Ритм
пульсирует во всем теле, — это бьется в жилах кровь, просясь наружу. Ритм
расплескивается, я не успеваю за ним. Мы кружимся. Кружимся. Катана —
как птица, ухваченная за крыло. Мы взлетаем. Выше... выше... выше...
Эту песню я могу слушать вечно.
Но еще немного — и не выдержит сердце. И я замедляю темп.
Катана поет о любви у меня
в руках.
Почти невидимая, в своем стремительном
полете. Обратившаяся в серебристую тень. В серебристый голос. Обнажившая
свою истинную суть, для которой сталь — лишь преходящая маска.
Моя катана.
Она любит меня.
Как хорошо, когда человек
с уверенностью может сказать такое о ком-то.
И я тоже люблю ее.
Больше, чем кого-либо из людей.
Ну, разве что, исключая Мураки.
Хотя...
Мураки оставил меня — и я
страдаю. Эта боль со мной всегда, каждый день, с первых секунд пробуждения,
и до ночи, в лоскуты изрезанной бессонницей...
Я не могу спокойно смотреть
на белый цвет. Он поселяет траур в моем сердце.
Луна напоминает мне о его
волосах, и потому теперь на ночь я всегда затворяю сёдзи.
Я страдаю...
Но если бы я лишился своей
катаны — я бы умер.
* * *
Мысль о Мураки невольно сбивает
меня с ритма. Что ж, так тому и быть. Я останавливаюсь. Наш утренний танец
окончен. Держа катану на вытянутых руках, я кланяюсь ей. Теперь я готов.
Готов встретить новый день,
— почти исцеленный, почти... целый.
Я готов, наконец, обернуться
к своему гостю.
Да, пришло время проявить
вежливость. Он слишком давно стоит у меня за спиной, на пороге. Я чувствую
на себе его взгляд...
Эти фиалковые глаза...
И эта удивительная аура силы...
Я почувствовал ее сразу же, с первых мгновений, в первый день нашей встречи.
И понял... О, я многое понял...
И возненавидел его.
Потому что теперь знаю точно:
против шинигами у меня нет никаких шансов.
Что бы я ни делал — Мураки
всегда предпочтет его мне.
* * *
— Доброе утро, Цузуки-сан.
Вижу, вы все-таки решились?..
Темноволосый шинигами кивает.
Молча, хотя это и невежливо. Но он не знает, может ли доверять своему
голосу.
А вот Ория спокоен. Совершенно
спокоен, будь он неладен! Как может человек оставаться таким невозмутимым,
дышать так ровно, — после такой бешеной пляски с мечом.
...Слуга провел Цузуки к этой
комнате по внешней галерее и оставил стоять у входа. Кажется, Ория даже
не заметил его появления. Но что он такое творил?! Шинигами никогда и
представить не мог, чтобы человек двигался с такой скоростью. Длинные
развевающиеся волосы, полы и широкие рукава кимоно, клинок в руке, — все
словно слилось в мерцающее пятно. Тень среди теней. Сумрак, обретший плоть...
Черт возьми! Цузуки никогда
не считал себя поэтом, но...
Он встряхивает головой, отметая
наваждение.
Тем временем, Ория подбирает
с пола ножны, вкладывает в них клинок. Медленно. Очень медленно. Весь
сосредоточившись на этом движении, так, будто...
...Мерцающий стальной язык
проникает в деревянный футляр с мучительной неспешностью, словно ощупывает,
облизывает его изнутри. В этом движении — бережность предвкушения, и одновременно
— уверенность и сила. Вытянутые вперед руки Ории, удерживающие катану,
тверды, как будто сами выкованы из стали... И когда, наконец, клинок входит
в ножны до самого конца, с едва слышным глухим щелчком, — шинигами невольно
вздрагивает.
Только теперь хозяин дома
поднимает на гостя глаза, — затуманенные, подернутые мечтательной поволокой,
словно Ория только что занимался любовью. И едва заметная пленка испарины
на лбу...
— Вам нравится моя катана,
Цузуки-сан?
Шинигами отрицательно качает
головой.
Ория улыбается с таким довольным
видом, будто Цузуки помог ему разрешить непростую загадку.
— Да? Почему-то я так и думал...
Похоже, нас ждут три очень увлекательных дня...
* * *
Это была безумная затея —
с самого начала!
Но беда в том, что к этому
моменту Цузуки и без того ощущал себя на грани помешательства, и мало
что могло его удержать от еще одного шага по этому пути.
И, похоже, остальные тоже
чувствовали это. Тацуми и Ватари подозрительно косились на него, но пока
предпочитали выжидать. Рапорт о недельном отпуске шеф Коноэ подписал без
единого слова, и даже не спросил, куда Цузуки собрался. Не то, чтобы им
было все равно, что с ним происходит. Но они уважали его право на молчание.
И, памятуя о том, каким кошмаром закончилась последняя миссия, понимали:
шинигами должен побыть наедине с самим собой, разобраться в своих чувствах.
Некоторые вещи оставляют в душе слишком глубокие раны. Залечить их может
одно только время.
...Они еще не знали, что Марико
осталась жива. Не знали, какая сумасшедшая идея пришла Цузуки в голову
ради ее спасения. Если бы знали — то, наверное, связали бы его по рукам
и ногам, и бросили в самый глухой подвал Энма-тё...
А вот Хисока, ощущая отчужденность
старшего партнера, обиженно замкнулся в себе.
Такой юный, такой ранимый...
волчонок! Как можно объяснить ему, что не всегда его дар — во благо. Не
всегда даже самым близким людям хочется разделить весь груз своих чувств
с эмпатом. Это бремя Цузуки предпочел бы влачить в одиночестве.
Страх. Мысли о смерти. Смятение...
Он слишком любит Хисоку, чтобы
взвалить на хрупкие плечи подростка такую ношу.
Но юности свойственны многие
иллюзии. И одна из них в том, что любовь — это ключ от клетки. Что верность
и преданность могут кого-то спасти. Что один человек в силах выпустить
другого на свободу.
Иллюзии юных...
На самом деле, от клетки,
в которой заперт каждый из нас, ключей не существует. Потому что не существует
и дверей. Наша клетка — это мы сами.
Вот почему он боится прикосновений
Хисоки.
Мальчику еще рано понимать
такие вещи. Ему слишком рано вставать лицом к лицу с самой пугающей из
реальностей: с осознанием того, что некоторые вещи невозможно исправить.
Впрочем, наверное, Цузуки
и сам еще не достаточно повзрослел, — потому что он тоже до конца в это
не верит.
Он по-прежнему надеется что-то
изменить.
Иначе не пришел бы к Ории
Мибу.
* * *
Хозяин дома легко касается
плеча гостя, — и Цузуки чуть заметно вздрагивает. Он опять ушел в свои
мысли... Пора отвыкать от этой привычки.
— Увлекательных?.. — переспрашивает
он сердито. — Я согласился подарить вам три дня, Мибу-сан. Но если вы
рассчитываете на бесплатное развлечение, то...
— Бесплатное? — Ория не скрывает
сарказма. — Не думаю, что это слово тут уместно. — Он оправляет безупречно
сидящее кимоно. — И позволю себе напомнить: это вы пришли ко мне и предложили
эту сделку. Вы, а не я. Так что именно я буду диктовать условия. И первое
из них...
Он нарочито тянет паузу. Цузуки
чувствует, как у него против воли сжимаются зубы, да так, что челюсть
начинает ныть.
В самом деле, о чем он только
думал, когда затеял все это? Какого черта! Неужели нельзя было придумать
ничего получше?..
Но тут же спохватывается.
Нет. Другого выхода не было.
Мураки нужен ему. А Ория — единственный путь к Мураки.
Он все же выдавливает пренебрежительную
усмешку.
— Так каково ваше первое условие,
Мибу-сан?
Мужчина в кимоно копирует
его улыбку один в один.
— Разуться, Цузуки-сан. В
этом доме не ходят в обуви. Оставьте ваши туфли снаружи.
* * *
Время пришло.
Я держу слово. Всегда — кроме
тех случаев, когда мне это невыгодно. Но сейчас я не собираюсь обманывать
шинигами.
По крайней мере, пока — не
собираюсь. Не знаю, что будет завтра. Или через час. Мои моральные устои
— гибкие, как гимнастки-китаянки, из тех, что скручиваются в узлы, одновременно
ухитряясь жонглировать дюжиной тарелок... Так однажды сказал мне Мураки.
И добавил еще:
«В один прекрасный день ты
предашь и меня, Ори».
В груди рассыпались ледяные
иголки. Дурное предчувствие? Предвидение?.. Но я уже слишком хорошо умел
играть в невозмутимость. И лишь пожал плечами в ответ:
«Да, ты прав, это будет прекрасный
день...»
Неужели сбылось? Неужели этот
день настал?
Предал ли я Мураки, когда
согласился помочь шинигами разыскать его?
Ловушка?!
...Это было первое, о чем
я подумал, когда он явился ко мне в ресторан. Вчера поздно вечером, уже
перед самым закрытием... О-сэй прибежала сообщить, что какой-то странный
клиент сидит и не уходит уже добрых полчаса, и ничего не ест, а только
цедит виски. А теперь еще требует разговора с хозяином.
Я бы не вышел к нему. Я никогда
не выхожу к гостям, кроме самых исключительных случаев. Те, кто знают
дорогу, сами приходят в мой кабинет... Но тут почему-то — заглянув в смятенное
лицо О-сэй — согласился. Смутить О-сэй не так-то просто. Мне самому это
удавалось всего лишь дважды. Я хотел посмотреть...
Кто мог знать, что из этого
выйдет?..
* * *
Пока загружается компьютер,
стоящий на низеньком столике, я исподволь поглядываю на шинигами. Забавно.
Он явно чувствует себя неуютно, сидя на полу. Наверное, точно так же,
как я сам — когда приходится сидеть на стуле. Странно, ведь он же японец...
Хотя — для таких, как Цузуки, верно, уже и нож с вилкой привычнее палочек.
Опять же, костюм: пиджак, рубашка, галстук...
Не понимаю, как могут люди
носить эту нелепую одежду, когда существуют катагину и хакама.
Но это — дело поправимое.
По крайней мере, на ближайшие три дня.
...Торопливо, не оставляя
себе времени на раздумья, вхожу в сеть и отправляю письмо. Вот и все.
Теперь пути назад нет.
Неужели я и впрямь сделал
это?!
Неожиданно злость на незваного
гостя охватывает меня, — такая иррациональная... и такая объяснимая. Разве
что — я пока не готов ничего себе объяснять.
Выключаю компьютер. Поворачиваюсь
к шинигами.
— Вот и все, Цузуки-сан.
Фиалковые глаза настороженно
щурятся.
— Все, Мибу-сан?
Он что, думает, я обману его?
Несколько мгновений я прикидываю
такой вариант. Но нет. Я ведь уже все решил. Он хочет получить Мураки
— он его получит. Кто я такой, чтобы стоять на пути у бога смерти?!
— Все, Цузуки-сан. Завтра
— второе письмо. Послезавтра — третье. Тогда он будет знать, что это именно
я.
— И ответит?
Я демонстративно пожимаю плечами.
Откуда мне знать?
У шинигами тоже вид не слишком
убежденный. Что, уже жалеешь, что затеял все это, мальчик? Кажется, на
лице моем расползается злорадная ухмылка. Ничего не могу с собой поделать...
приятно видеть, что не я один могу мучиться из-за Мураки. Я даже ощущаю
нечто похожее на братские чувства к этому красавчику, — до тех пор, пока
ревность не захлестывает с головой, и этот мутный поток не уносит все
добрые чувства. Благие побуждения никогда не задерживаются со мной надолго.
...— Мне нужно позвонить,
Мибу-сан. — Голос шинигами неожиданно вырывает меня из приятного мазохистского
самокопания.
Не оборачиваясь к нему и не
поднимая головы, я кидаю ему мобильник через всю комнату.
Разобьется?
Нет, смотри-ка... поймал!
Неплохая реакция, Цузуки-сан. Интересно, каков бы ты был с катаной в руках?..
Может, я еще успею это выяснить?
В конце концов, у нас впереди целых три дня. Но перед этим нужно еще кое-что
подправить...
Я ухожу, чтобы отдать О-сэй
все необходимые распоряжения.
* * *
Цузуки взглядом провожает
хозяина дома. Тот выходит из комнаты совершенно неожиданно, без единого
слова. Спина прямая, как лезвие меча. Длинные волосы свободно падают ниже
лопаток. Полы кимоно стелются по полу... Любой другой показался бы нелепым
и женственным в таком наряде и с такой прической, — но только не Ория
Мибу. Он кажется просто... каким?.. Экзотичным? Опасным?..
Черт, что за мысли лезут в
голову?!
Цузуки стискивает в руке телефон,
торопливо набирает номер.
...А ведь, пожалуй, несмотря
на резкие манеры, Ория не лишен тактичности. Вышел ведь из комнаты, не
захотел подслушивать чужой разговор...
Черт!! Опять!! Да хватит уже,
наконец, о нем!!
...— Больница Омигаси, слушаю
вас. — Любезный женский голос в трубке.
Цузуки набирает воздух в легкие,
с такой силой, что начинает жечь в груди.
— Можно узнать..? У вас есть
пациентка... Марико Идзими... Как она сейчас?
Получив ответ, он еще долго
слушает короткие гудки.
* * *
— Странный дом, Мибу-сан...
А! Я не спешу оборачиваться,
увлекая красавчика-шинигами за собой по полутемной галерее. Здесь почти
всегда царят сумерки. Сёдзи никогда не раскрываются до конца. Я люблю
эти чистые, струящиеся, перетекающие друг в друга тени, эту игру полутонов,
вечно движущиеся, незаметно для глаза, потоки смазанных оттенков. Это
помогает держаться в форме. Учит читать интонации голоса. Видеть то, что
скрыто за внешним.
Вот и сейчас, я не вдумываюсь
в то, о чем говорит мой спутник. Мне достаточно ощущения его тревоги.
Она питает меня, как горьковатый зеленый чай. Пряная, терпкая, обжигающая...
И еще — он начал строить фразы
безлично. Так, чтобы не обращаться ни на «ты», ни на «вы». Мне это нравится.
Усиливает ощущение неловкости, повисшей между нами. Двусмысленные ситуации
всегда были моим коньком...
Задумавшись, я едва не прохожу
мимо своей комнаты.
Задумавшись, шинигами не успевает
вовремя остановиться — и налетает на меня.
На мгновение мы застываем.
Я касаюсь плечом его груди. Он, по инерции, упирается мне ладонью в поясницу.
Мое бедро прижимается к его паху.
...Ну, может быть, чуть сильнее,
чем того требуют обстоятельства...
Не тороплю ли я события?
Но теперь уже все равно.
Очень осторожно, так, чтобы
не потревожить его руки у меня на поясе, я разворачиваюсь к шинигами лицом.
Мы по-прежнему прижаты друг к другу. Как две намагниченные железные стружки,
— притянуты силой, выше нашего понимания.
Я смотрю в его фиалковые глаза.
Парализованный. Застывший.
И тут он целует меня.
Губы сухие, слегка шершавые.
Жадный, настойчивый рот. Он не дает покоя, не оставляет ни мгновения,
чтобы расслабиться, отдаться ощущениям, — все время в поиске, в движении,
— как будто измученный жаждой, пьет и боится, что ему не хватит...
Мне не нравится, как целуется
шинигами.
Мне слишком хорошо от его
поцелуя.
Мне не нравится, как мгновенно
все внутри у меня раскисает и плавится. Не нравится этот фейерверк огненных
искр внизу живота. Не нравится, как темнеет в глазах.
Я отстраняюсь, прежде чем
его язык успевает разомкнуть мои губы.
— Вообще-то, предполагалось,
что это начать должен я, Цузуки-сан.
...Нехорошо... Не думал, что
голос мой будет звучать так хрипло. Не думал, что не смогу сдвинуться
с места, потому что ноги откажутся служить.
Я хватаюсь за створку фусума.
Он улыбается.
— Я же не виноват, что успел
первым, Мибу-сан.
Проклятье! Эта бестия с фиалковыми
глазами еще может улыбаться! Хотя взгляд такой туманный, расфокусированный...
Похоже, и для него этот маленький эксперимент даром не прошел.
Внезапно моя недавняя идея
уже не кажется мне столь привлекательной. Я всего лишь хотел заставить
шинигами переодеться в нормальную одежду, — но теперь могу думать лишь
о том, как он будет раздеваться.
Слишком опасные мысли...
И все же, нет. В этом доме
никто не будет ходить в одежде гайдзинов. Такое было позволено одному
лишь Мураки. А шинигами — не он.
Отрезвленный воспоминаниями
о Мураки, я чувствую, как возбуждение отступает. Перевожу дыхание. И вижу,
что мой гость тоже успел взять себя в руки.
— Извини, Мибу-сан. Не знаю,
что на меня нашло. Это не повторится.
За повинными словами — вполне
ясный подтекст: не трогай меня! Не вздумай воспринять эту случайность
как приглашение к чему-то большему!
Зато он, наконец, решил для
себя проблему «ты-вы». И чтобы закрепить успех, я киваю.
— Конечно, как скажешь, Цузуки-сан.
Не повторится — значит, не повторится.
Мой шинигами, кажется, разочарован.
Не ожидал, что я сдамся так быстро?
С невинной улыбкой я сдвигаю
вбок створку фусума, открывая путь в комнату, где на татами заботливо
разложен комплект камисимо.
— Теперь — второе правило
этого дома, Цузуки-сан. Здесь не ходят в европейской одежде.
* * *
...И что на него нашло, когда
он вздумал целовать Орию?! Просто помешательство какое-то, не иначе...
Цузуки шел по коридору, думал
о Марико, о том, что сказала по телефону медсестра. Сейчас девочке вроде
бы лучше, но состояние нестабильное, и кризис может наступить в любую
минуту... Дьявол!
И тут же невольно мысли вернулись
к Мураки. Удастся ли разыскать его? Ория пообещал, но... Будет ли этого
достаточно? И согласится ли Мураки помочь? Да, он врач, — но из тех, для
кого клятва Гиппократа — меньше, чем пустой звук. И даже если Цузуки сумеет
его убедить — какова будет цена?!
Хотя этот вопрос он для себя
решил еще вчера: когда пришел в ресторан Ории Мибу и попросил о встрече.
Любая цена. Он заплатит столько,
сколько потребует Мураки, — но больше не допустит, чтобы невинный человек
умер по его, Цузуки, вине.
Марико будет жить. Чего бы
это ни стоило.
...Он думал о Мураки, когда
внезапно налетел на своего спутника в темном коридоре. (И почему только
в этом чертовом доме нигде нет света?!)
От прикосновения его тряхнуло.
Как будто током дернуло. Он на миг перестал соображать.
А когда пришел в себя — то
обнаружил, что целует Орию.
Еще успел подумать, что должен
бы остановиться, прекратить, — но только не знает, как... И вдруг тот
отодвинулся сам. Отстранился, с невозмутимо-брезгливым видом. И шинигами
тут же почувствовал себя нашкодившим щенком.
И что только на него нашло?!
...А теперь еще и это!
Застыв на пороге комнаты,
он остолбенело взирает на вещи, аккуратно разложенные на татами. Полный
комплект камисиму: широкие черные хакама, нижнее белое косодэ с короткими
широкими рукавами и жемчужно-серая куртка-катагину с фамильным гербом
у ворота... И что это должно означать?
Он недоуменно косится на хозяина
дома.
— Хочешь, чтобы я...
Тот кивает, всем своим видом
изображая равнодушное, терпеливое ожидание. Похоже, ничуть не сомневается,
что гость выполнит любой его каприз. Да что он о себе возомнил, в конце
концов?!
Сколько лет Цузуки не ходил
в такой одежде? Брюки и рубашка куда удобнее. Он будет чувствовать себя
нелепо! И он не желает носить чужие вещи!
И тем более — раздеваться
перед Орией Мибу.
— Обойдешься! Я тебе не шлюха
в твоем борделе!..
Глаза у того делаются злыми.
Черные щелочки, откуда ощутимо тянет стужей.
— Цузуки-сан, если уж тебе
так хочется называть вещи своими именами... тогда слушай. Я купил тебя
на эти три дня. Ясно? Вчера вечером, когда ты пришел умолять вывести тебя
на Мураки, — ты помнишь, что я сказал? Три дня твоей жизни, шинигами.
— Он подступает ближе, почти касаясь Цузуки, и тому требуется вся сила
воли, чтобы не отпрянуть, сохранить неподвижность. Но он не должен показывать,
что близость Ории волнует его! — Ты не оговорил никаких условий. Ты согласился.
Значит, на эти три дня — ты принадлежишь мне! И будешь делать то, что
угодно мне! Переодеваться, если я так скажу. Ходить голым, если мне заблагорассудится.
Сосать мне член. Что еще непонятно?!
Теперь уже и Цузуки в ярости.
Они стоят глаза в глаза. Почти касаясь друг друга — но все равно, что
на разных концах вселенной.
— Черта с два! — Шинигами
заносит руку для пощечины. — Отсоси себе сам, кретин!
Вот только... он забыл, с
кем имеет дело.
— Еще одно правило, Цузуки-сан.
В. Этом. Доме. Не. Повышают. Голос.
Но он ничего не слышит.
Черт, как больно!
Пальцы, перехватившие запястье,
стискиваются клещами. Кажется, Ория сейчас раздробит ему кости...
Да, шинигами способны заживлять
почти любые раны. И хорошо переносят боль. Но только не такую!
Это... уже... чересчур...
Не выдержав пытки, Цузуки
опускается на колени. Ория, по-прежнему выворачивая ему запястье, наклоняется
ближе.
— Подходящая поза, Цузуки-сан...
Ты готов начать?
Он стоит слишком близко. В
глазах у Цузуки темно от боли, но эту близость он ощущает кожей. Ощущает
возбуждение Ории... и внезапно начинает возбуждаться сам — против воли,
против всех ожиданий, против желания...
И тут — боль исчезает.
Рука свободна. Остается только
боль в прокушенной губе. Но и она мгновенно проходит. Цузуки растерянно
хлопает ресницами, еще не в силах поверить, что все кончено.
Ория опускается на колени
рядом с ним.
— Никогда не делай так больше,
Цузуки-сан. Ладно?
Теперь его голос звучит почти
нежно, но этой ласковости шинигами больше не доверяет ни на йоту. Ория
Мибу опаснее змеи, в любой момент готовой к броску.
Проклятье! А чего он ждал
от любовника Мураки?!
— У тебя кровь на губе, Цузуки-сан...
Губы касаются его подбородка.
Кончик языка юркой ящеркой пробегает по коже, вызывая сладкую дрожь во
всем теле... Но прежде, чем шинигами успевает оттолкнуть Орию, тот встает
на ноги. На лице все та же насмешливая невозмутимость.
— Твоя одежда, Цузуки-сан...
Ты еще помнишь, как надевать камисимо?
* * *
За шинигами затворяется створка
фусума, и я прислоняюсь к стене, пытаясь отдышаться. Проклятье! Грудь
ходит ходуном, как кузнечные меха! Да что со мной такое?!
Помимо воли, я прислушиваюсь
к звукам, доносящимся из комнаты. Точнее — к тишине, царящей внутри.
Только что был еще какой-то
шорох, а теперь — ничего. Пустота. Неподвижность.
Я жду. Считаю до двадцати.
Тихо.
Нет, я не буду врываться туда,
как обезумевший от похоти маньяк. Не доставлю этому красавчику удовольствия
видеть мою растерянность. Нет!
Но, черт возьми... почему
там так тихо?
Что он делает?
Или... сбежал?! Он же шинигами,
как я мог забыть? Ему не нужны двери, чтобы приходить и уходить, когда
вздумается.
Ну что я за дурак? Хотел поймать
в силки бога смерти... Но ловушка, похоже, оказалась с изъяном.
Досада и разочарование поднимаются
во мне. И злость.
Злость на Цузуки, бросившего
меня, — распаленного, дрожащего от желания. Но еще больше — злость на
себя самого. Какого черта я так вел себя с ним?! Спугнул... Решил, что
приманки в виде Мураки окажется достаточно — и просчитался...
Проклятье!
Я толкаю фусума с такой силой,
что створка едва не вылетает из полозьев.
...и хватаюсь за нее, чтобы
удержаться на ногах.
Шинигами никуда не сбежал.
Он здесь.
Сидит на татами, скинув пиджак
и ослабив узел тонкого черного галстука. Держит в руках куртку-катагину.
Услышав шум — поднимает на меня свои сумасшедшие фиалковые глаза.
Я думаю о том, каким нелепым,
наверное, сейчас кажусь ему. Встрепанный, раскрасневшийся, дышащий шумно,
как выбравшийся на берег пловец... Впрочем, улыбается он совсем не зло.
Скорее, понимающе.
— Думал, я сбегу, да, Мибу-сан?
Честность в разговоре подобна
катане. Оружие, бьющее в открытую, не исподтишка... но от этого лишь более
опасное. И я киваю:
— Да.
Он копирует мой кивок, по-прежнему
не вставая с пола. А я по-прежнему стою, не делая к нему ни шага, хотя
он явно этого ждет.
— Я об этом думал. Хотел уйти.
Ненавижу, когда мне причиняют боль.
О, ты еще не знаешь, что такое
боль, красавчик... Но вслух я говорю совсем другое:
— А я ненавижу, когда на меня
орут.
Неожиданно что-то странное
мелькает в фиалковых глазах. Неуловимая тень чувства, которому я пока
не могу подобрать названия.
— Держу пари, Мибу-сан, что
Мураки ты бы это позволил.
Кричать на меня? Ударить по
лицу?
Х-ха! Если бы ты только знал,
мальчик, — ЧТО я позволял Мураки...
И я не могу удержаться, чтобы
не уколоть в ответ.
— Держу пари, и ты бы позволил
ему...
Несколько мгновений мы смотрим
друг на друга. Наши взгляды — почти физически ощутимы. Связывают нас,
как перила веревочного моста, переброшенного через пропасть. О, да, мы
с Цузуки отлично понимаем друг друга.
Черт! Я, кажется, впервые
мысленно назвал шинигами по имени...
Два идиота, скованные цепью,
имя которой — Мураки. Два идиота, барахтающиеся в бурном потоке. Ни выплыть,
ни захлебнуться...
Я все же делаю шаг к нему
— но он останавливает меня вопросом:
— Мибу-сан... скажи... Зачем
ты согласился мне помочь? Ты ведь влюблен в Мураки. И знаешь, что он...
что я...
Он мог бы меня смутить. Он
рассчитывал на это. Но словесные игры слишком похожи на фехтование, и
тут Цузуки никогда не одержать надо мной верх.
— Что он хочет тебя? — прихожу
я ему на помощь. — Конечно, знаю. Какая разница?
— Ты согласился свести меня
с ним. Я не понимаю... Только ради моих красивых глаз?
В данном случае банальное,
затертое выражение начинает играть новыми красками. Всеми оттенками фиолетового...
Я чувствую, что тону в этих глазах...
Но это будет последнее, в
чем я признаюсь Цузуки.
Иногда маленькая правда как
нельзя лучше годится, чтобы скрыть большую ложь...
— Не ради тебя, Цузуки-сан.
И уж конечно не потому, что мне стало жаль эту девочку, которой ты так
хочешь помочь. Ради себя. Я купил тебя на три дня — чтобы понять. Понять,
что так привлекло в тебе Мураки. Разгадать твой секрет. Постичь, почему...
...почему он хочет тебя больше,
чем меня...
Нет, ЭТУ правду я не смогу
заставить себя исторгнуть наружу.
Нет...
Тем более что ответ на все
мои вопросы стал очевиден сразу. С первых минут, как я увидел Цузуки.
Для этого не надо трех дней.
И внезапно испуганной птицей
проносится мысль: а не допустил ли я ошибку, назначив такую цену? Не поймал
ли я в ловушку этих трех дней самого себя?..
* * *
Цузуки обреченно окидывает
взглядом белую катагину у себя на коленях, — и резким движением срывает
с шеи галстук.
Ладно, раз уж Ории так этого
хочется...
Сколько лет он не носил такой
одежды? Он даже не может вспомнить.
Но откуда в нем это желание
отречься от всего, что связано с прежней Японией? Как будто сменив привычки
в еде, в одежде, — можно натянуть новую маску. И со временем привыкнуть
к ней так, что начнешь забывать о том, каким оно было — твое подлинное
лицо.
Япония для него — это детство.
Унижение. Страх. Боль.
Смерть должна была избавить
Цузуки от всего этого... но выздоровление затянулось на годы. И, похоже,
так и не завершилось.
Иначе, почему он чувствует
себя так неуютно в доме Ории, где время словно бы остановилось, и все
часы переведены на сто лет назад?
Почему не может себя заставить
принять эту одежду? Настолько — что одна лишь мысль вызывает тошноту.
Стискивая зубы, шинигами расстегивает
верхнюю пуговицу на рубашке. Затем еще одну.
Он должен сделать это!
Он же не девчонка, в конце
концов! И вообще — что такое одежда? Тряпки... пыль... ничто... Человек
не может измениться, в зависимости от того, что надето на нем.
Еще одна пуговица.
Еще...
И — внезапно резкий толчок
опрокидывает его на спину.
* * *
Чертов шинигами!
Если он хотел отомстить мне
за ту сцену в коридоре — что ж, ему это удалось на славу.
Я не могу оторвать взгляда
от его пальцев, расстегивающих пуговицы на рубашке.
Так медленно... Это сводит
меня с ума.
Белые длинные пальцы с узкими,
ухоженными ногтями.
Так медленно...
Горло сухое, как лист рисовой
бумаги. Не могу сглотнуть. А внутри начинает разливаться расплавленное
олово.
Если я... сейчас же... нет!..
Я не помню, как оказываюсь
рядом. Упираюсь руками в плечи — и он откидывается назад, словно только
этого и ждал. Фиалковые глаза широко распахнуты — и смотрят без страха.
Чтобы не смотреть в них —
я не хочу утонуть! — я накрываю его рот своим.
Все. Теперь никаких уверток.
Никакой осторожности. Языком размыкаю податливые губы. Чувствую его язык
у себя во рту.
Больше нет жадной суетливости
первого поцелуя. Больше нет неуверенности и дрожащих сомнений. Кажется,
мы оба, наконец, точно знаем, чего хотим.
Мураки?..
Кто такой этот Мураки, черт
возьми?!
Я больше не помню такого имени.
Прекрасный день...
Я целую Цузуки, и он целует
меня.
Одной рукой я опираюсь о татами,
другой — пытаюсь расстегнуть оставшиеся пуговицы. Шинигами обхватывает
мой затылок ладонями, притискивая к себе с такой силой, что клацают зубы.
Я невольно отстраняюсь, и мы оба начинаем смеяться.
— Подожди...
— Подожди...
Наши голоса звучат одновременно.
Он пытается мне помочь, но пальцы не слушаются, точно так же, как и у
меня, — и Цузуки с досадливым, нетерпеливым стоном дергает за полы рубашки.
Пуговицы разлетаются ко всем чертям. Кто бы возражал!..
А я уже сражаюсь с пряжкой
его ремня.
Нет, не зря я всегда ненавидел
европейскую одежду. Это инквизиция ее придумала, не иначе...
Я шепчу ему об этом на ухо,
потом сжимаю зубами мочку, — и его смех переходит в стон.
Мы еще какое-то время нелепо
барахтаемся на татами, как два щенка, запутавшиеся в тряпках. Одежда летит
во все стороны разноцветными комками. От возбуждения меня начинает трясти.
Ничего не могу с собой поделать.
Я начинаю покусывать его — за шею, за плечо, затем перехожу ниже, прихватываю
сосок, темный, крохотный, твердый, как бусинка. Цузуки выгибается мне
навстречу.
— Ты чертов садист, Ория!..
Но он держит мою голову. Держит
крепко, обеими руками, прижимает к себе все сильнее... Глупый! Да куда
же я денусь от тебя?..
Дрожь слегка отпускает. Теперь
мне уже не хочется делать ему больно. Я процеловываю дорожку по груди,
от ямочки между ключиц, и ниже, до солнечного сплетения. Останавливаюсь
— и начинаю двигаться обратно.
Цузуки разочарованно стонет.
Вцепляется мне в волосы.
Что, мальчик? Ты недоволен?
Потерпи... не все сразу...
Одной рукой он по-прежнему
сжимает мой затылок, а другая устремляется на поиски новых территорий
для завоевания. Что ж, это всегда пожалуйста. Я поворачиваюсь чуть боком,
чтобы ему было удобнее.
А вот теперь он играет со
мной. Дразнит кончиками пальцев головку члена, доводя меня почти до исступления.
Легко, как бабочка крылом, проводит ногтями вдоль, до самого основания.
Ах-х-х... Это уж слишком!
Не выдержав, я стискиваю его
руку своей, вжимаюсь в него изо всей силы. Вот так! Так...
Да, мальчик, да...
— Да!..
Это он. Его голос. Отпустив
руку Цузуки, я ладонью обхватываю его член, начинаю ласкать, задавая ритм.
Он подстраивается ко мне, мы движемся в унисон... а наши губы вновь находят
друг друга.
Теперь он агрессивен. Язык
толкается вперед, и я некоторое время сопротивляюсь, не разжимая зубы,
— и лишь затем впускаю в себя, делая ощущение победы для шинигами еще
более острым, торжествующим.
...Все кончается так внезапно,
что я даже не успеваю понять. Кончает он. Кончаю я.
Мир вокруг сотрясается в спазмах.
Наша сперма смешивается. Мы сплетаем влажные пальцы, зажимая ладони между
телами, слипшимися в единый ком усталой, подрагивающей плоти. Наши сердца
перестукиваются в бешеном, торопливом, прерывистом ритме, как два пленника
в соседних камерах, тщетно мечтающие о свободе.
Мы молча лежим, смешивая дыхание.
Я дышу его воздухом. Он — моим.
Цузуки лениво перебирает мои
волосы. Мураки тоже делал так после занятий любовью.
Я лежу, уткнувшись лицом в
плечо Цузуки, и думаю о Мураки.
Что скажешь, возлюбленный
мой? Я обошел тебя на этом повороте! Первым получил то, о чем ты только
мечтал... И стараться особенно не пришлось. Твоя награда сама свалилась
мне в руки!
Я пытаюсь заставить себя ощутить
торжество. Но вместо этого приходит лишь отвращение. Чувство стыда, какой-то
гадливости к самому себе... Не знаю — почему. Но когда Цузуки вдруг открывает
глаза, я торопливо отстраняюсь, чтобы не чувствовать на себе его взгляд.
Молчи! Прошу тебя, молчи,
я уже знаю, предчувствую, о чем ты хочешь спросить... Молчи, Цузуки!
Но шинигами не слышит моих
мыслей:
— Ори, я должен знать... ты
и Мураки... почему?..
Проклятье!
Я чувствую, как что-то с хрустом
рвется у меня внутри. Цузуки лежит неподвижно, но мне кажется, он удаляется
от меня. Удаляется стремительно, как одна галактика от другой после Большого
Взрыва...
И это так больно...
Было ли больно рождающейся
в муках Вселенной? Возможно, все беды, что происходят с нами с тех пор,
— вся эта ненависть и страдания, и стремление мучить друг друга, — все
это лишь отголоски той великой вселенской боли? Может быть, мир так страдал
при своем сотворении, что с тех пор послевкусием этих мук пропитана, точно
губка водой, сама плоть бытия?..
Должно быть, что-то такое
отражается у меня на лице, потому что Цузуки вдруг отодвигается в сторону.
Я еще успеваю испугаться неотвратимого...
Но меня уже несет. Чувствую,
что несет, — и нет сил остановиться.
— Мураки, да?! Это все, о
чем ты сейчас можешь говорить? Все, что тебе от меня было нужно? Получить
замену — раз уж оригинал недоступен?!..
Я бью наугад, со злости, только
чтобы заглушить собственное чувство вины, потому что сам сейчас думал
почти о том же...
Но тут по лицу Цузуки неожиданно
понимаю, что попал в цель.
Боже мой! Он краснеет!..
Садится на татами, отворачивается
от меня.
И неожиданно мне становится
смешно... Как мы похожи, черт возьми! И нам обоим нужно одно и то же...
Я хохочу — и не могу остановиться.
Придвинувшись, всем весом наваливаюсь Цузуки на спину, обнимаю за плечи,
трусь о затылок щекой.
— Эй! Мы с тобой — два гребаных
извращенца, нэ?! — Закаменевшее тело слегка — едва уловимо — обмякает
в моих объятиях. И я шепчу ему на ухо: — Тебе хоть понравилось?
И прикусываю мочку — так,
что он даже вскрикивает от неожиданности.
— Уж ты-то точно чертов извращенец!..
— Но все же поворачивается ко мне. И мы опять начинаем целоваться.
Похоже, нам обоим проще, когда
есть, чем занять рот.
* * *
Они отдыхают от любви.
Цузуки распластался ничком.
Он — медуза на песчаном пляже, под теплым солнцем. Он весь — сытость,
довольство, напоенность. Никаких мыслей, никаких воспоминаний, никаких
тревог. Он не думает ни о Марико... ни о ком другом. Ория заставил его
позабыть все это, заставил наслаждаться собственным пленом — хотя бы на
время.
Вот он — сидит чуть поодаль,
опираясь спиной о стену. Курит длинную тонкую трубку, и слабый аромат
табака дразнит обоняние шинигами, не давая ему окончательно погрузиться
в дрему. Его тело опять начинает тосковать по Ории. В каждой клеточке,
в каждом нерве нарастает пульсация, едва ощутимое покалывание — предвестник
новой вспышки желания. Но пока он слишком ленив, чтобы двигаться. Пока...
Ория... Сильный. Требовательный.
Никакой пощады. Ни тени слабости.
Сейчас шинигами готов простить
ему и недавнюю грубость, и злые слова. Все это больше не имеет значения.
Потому что взамен Ория подарил ему нечто большее. Он подарил ему покой...
Теперь Цузуки кажется, он
с самого начала знал, как все случится. Знал — с того самого момента,
как увидел Орию, танцующего с катаной в руках...
До сих пор он был уверен,
что предпочитает совсем других партнеров, — свежих, нежных, наивных, таких,
что смотрят на него снизу вверх распахнутыми в изумлении глазами, подростков,
с их неуклюжей страстью, робким доверием, с еще детской колючестью...
Ория заставил его вспомнить,
что такое — самому почувствовать себя младшим, слабым, нуждающимся в защите.
Что такое — отдаваться чужой воле, не заботясь, куда это заведет.
Чистое, ничем не замутненное
желание, голод плоти — без примеси вечной тревоги, вечной ответственности
за другого... Иногда это так необходимо...
Ория берет все на себя. Как
хорошо, когда есть кто-то, готовый все взять на себя!
Даже о еде он не забывает.
Девушка в кимоно, с набеленным, как у гейши, лицом и двумя алыми точками
вместо губ, приносит поднос — и исчезает с низким поклоном, без единого
слова, даже не взглянув в сторону обнаженного шинигами.
Впрочем, в этом доме, наверное,
привыкли и не к такому.
Он с любопытством косится
на Орию.
— Это правда, что у тебя при
ресторане — бордель?
Откладывая в сторону трубку,
тот невозмутимо пожимает голыми плечами, не выказывая ни тени смущения
или досады от такого вопроса.
— Не совсем. Но девочек по
вызову могу обеспечить. Или... тебе лучше мальчика?
— Нет, ты что!
— Зачем тогда спрашиваешь?
Действительно. Зачем?
Зачем ему вообще знать хоть
что-то про Орию Мибу? Он — великолепный любовник, и этого Цузуки достаточно.
Их свел случай, — и через
два дня они расстанутся, чтобы больше никогда не вспомнить друг о друге.
Ну, разве когда-нибудь... в виде курьеза... Обрывок воспоминания, как
замусоленный фантик, неизвестно почему годами валявшийся в кармане...
Они едят молча. Обед — традиционно-японский,
как и все в этом доме... Впрочем, Цузуки почти не чувствует вкуса пищи.
Наскоро насытившись, он переворачивается на живот и, положив голову на
скрещенные руки, наблюдает за тем, как ловко, сосредоточенно орудует палочками
Ория. Даже эти простые, будничные движения кажутся полными соблазна...
Он перекатывается поближе. Подставляет приоткрытые губы.
Ория, чуть заметно усмехнувшись,
палочками вкладывает ему в рот ломтик рыбы.
— Голоден?
— М-м...
Хорошо, что можно не разговаривать.
Когда они начинают говорить — это плохо кончается. Потому что, о чем бы
они ни говорили, — это все равно сводится к Мураки...
Цузуки внезапно ловит себя
на мысли, что ему мучительно, до желудочных спазмов хочется лишь одного:
чтобы эти три дня никогда не кончались.
Чтобы не надо было уходить
из этого дома. Покидать соткавшийся в считанные часы кокон теплого блаженства.
Возвращаться в реальную жизнь, — со всем, что ожидает его там.
Если бы не Марико...
Если бы не Марико, никогда
шинигами не стал бы разыскивать Мураки! Этот демон в человеческом обличье,
— разве не достаточно Цузуки натерпелся от него?!
Но Марико... Девочка, шести
лет от роду, оставшаяся сиротой, когда неупокоенный дух-вампир погубил
ее родителей и брата. Напарники успели обезвредить демона и отправить
его в мир мертвых, прежде чем он успел навредить кому-то еще, но в доме
Марико от столкновения призрака с фениксом-шикагами вспыхнул пожар. Рискуя
собой, Цузуки бросился в огонь, — но когда выбирался наружу, с малышкой
на руках, перекрытия обрушились, и падающей балкой зацепило их обоих.
Шинигами все же сумел вытащить Марико из горящего дома... но девочка так
и не пришла в себя. Впала в кому. Ее поместили в больницу, обеспечили
лучший уход, однако все было без толку.
Врачи опасались делать прогнозы.
Они даже не знали толком, что именно вызвало потерю сознания: травма или
повреждения в легких, отравленных угарным газом. Никто не знал, как лечить
ребенка. Консилиумы следовали один за другим, — и все без толку. Цузуки,
который почти не вылезал из больницы, порой казалось, что никто из них
просто не решается взять на себя ответственность и пойти на риск.
Он понял, что сам должен найти
выход.
И тогда шинигами вспомнил
о докторе Мураки. Его медицинские эксперименты были бесчеловечны, незаконны,
— но все же он занимался и клонированием, и массой других вещей... Кто,
если не он, мог бы спасти Марико?!
Давным-давно Цузуки дал себе
клятву: никогда больше он не позволит, чтобы невинный человек пострадал
из-за него. Цена его не волновала. Только бы Мураки согласился помочь...
Все это он объяснил Ории в
их первую встречу, в полутемном зале ресторана, пьяный от виски, а еще
больше — от гложущей сердце тревоги. Он не знал, понял ли его Ория. Поверил
ли?.. Но все же тот согласился помочь.
«Три дня вашей жизни, Цузуки-сан»,
— вот и все, что он сказал в ответ.
Три дня здесь, в этом доме,
пока Ория Мибу связывается с Мураки с помощью обговоренного между ними
кода. Три дня, пока не придет ответ и неуловимый доктор-преступник не
назначит встречу... Что будет потом? Об этом шинигами предпочитал пока
не думать.
Шеф Коноэ дал ему отпуск в
Энма-тё; а сейчас — он дал отпуск самому себе.
Отпуск от реальности, с ее
бедами и заботами.
Отпуск на блаженных три дня...
...С усталым, довольным вздохом
он закрывает глаза. И почти не чувствует, как легкое покрывало падает
на изморенное тело, из которого словно вытащили все кости до единой. Он
медуза. Медуза на теплом песке... Он засыпает.
— Спи, мальчик, — доносит
до него прибой. — Спи. Увидимся завтра...
С чуть слышным шорохом затворяются
створки фусума. Он остается в спальне один. И даже сны не приходят нарушить
его покой.
